Николай Ульянов: Откуда появился украинский сепаратизм. Николай Ульянов

Главная

Баня

Чем замечательна книга Ульянова

В новой и новейшей истории России и Украины можно встретить немало имен политиков и идеологов, чьи слова и дела не способствовали развитию нормальных отношений между русскими и украинцами. Имя профессора Ульянова не принадлежит к их числу Его деятельность имела иной смысл. Значительную часть своей жизни он посвятил изучению сложной истории русско-украинских отношений и в особенности тех явлений и процессов, которые мешали их естественному и гармоничному развитию. Задача, прямо скажем, не из благодарных и мало кто за нее брался.

Советские историки не баловали население глубоким анализом украинской истории, а тем более чувствительных сторон истории русско-украинских отношений. Ни одной сколько-нибудь внятной и объективной книги на эту тему за годы советской власти в нашем отечестве не появилось. Впрочем, не так уж много внятных и объективных книг об этом появилось и в других отечествах. Та, что вы сейчас держите в руках, – пожалуй, редкое в этом плане исключение. А если учесть, что серьезных работ о русско-украинских отношениях не появилось и в последующие за распадом СССР годы, когда, казалось бы, стало возможно писать что угодно и о чем угодно, то книга, в которой Н.И. Ульянов обобщил результаты своей многолетней работы, вообще оказывается единственным привлекающим внимание исследованием на эту животрепещущую тему. По уровню таким же, как «Двести лет вместе» А. И. Солженицына на тему русско-еврейских отношений.

* * *

Единственная книга не может быть без недостатков. Тем более, что написана она сорок лет назад. Нет, она не устарела. Напротив, история развивалась таким прихотливым образом, что книга только набирала обороты актуальности. Дело не в этом… Но сначала несколько слов об ее авторе.

Николай Иванович Ульянов (1904–1985) – русский эмигрант, историк, писатель, профессор Йельского университета – одного из трех самых престижных и знаменитых университетов США (два других – Принстонский и Гарвардский). Лекции по русской истории он принципиально читал на русском языке, что вообще было не очень-то принято в престижных американских университетах. «Если хотят меня слушать – пусть учат русский язык». И представьте: учили и слушали.

Те, кто знали его лично, говорят, что он был необыкновенно талантлив, проницателен, энциклопедически образован. В частном письме видного деятеля эмиграции бывшего директора Института по изучению СССР Н.А. Троицкого читаем: «Он (Ульянов) меня поразил тем, что только он один схватил и изложил коротко идею, с которой я все и написал» .

Как и многие талантливые люди, Н.И. Ульянов отличался характером нелегким и неуживчивым. Такова и его книга. Написанная на огромном историко-документальном материале, научно документированная, она вместе с тем отличается нелицеприятной резкостью формулировок, иронией, доходящей порой до сарказма, открытым, порой даже вызывающим утверждением политических пристрастий ее автора. Перед нами монументальный научный труд и политический памфлет, слитые воедино.

Можно, конечно, отвлечься от иронического тона и полемического задора книги и рассматривать ее как чисто исследовательский труд. Книга и в этом случае не утратит своей безусловной ценности. Но, на мой взгляд, личность автора, его сарказм, его остроумие, его страстность в сочетании с прекрасным языком и классической простотой стиля, придают книге особый блеск и обаяние.

У истоков национальной идеи

Что касается собственно содержания книги, я выделил бы здесь три важнейшие проблемы, тщательно рассматриваемые Н.И. Ульяновым. Это, во-первых, корни украинского сепаратизма, которые он тесно увязывает с историей запорожского казачества. Во-вторых, вопрос государственности Украины. В-третьих, проблема национального языка.

Признаюсь сразу же: если по второму и третьему вопросу я в общем солидарен с Н.И. Ульяновым, то по первому я выступаю скорее его оппонентом.

Первая проблема исследуется в этническом и социальном аспекте. Н.И. Ульянов начинает с того, что подробно анализирует те силы, которые противостояли Руси – тогда еще Киевской Руси – на ранних этапах ее истории. Это хорошо известные степные народы – половцы и печенеги. Именно они убили из засады русского Киевского князя Святослава, когда он проходил днепровские пороги. Именно они пленили Новгород-Северского князя Игоря. И именно их потомки составили, по мысли Н.И. Ульянова, костяк того военно-политического сообщества, которое со временем превратилось в запорожское казачество. Вот как говорит он об этом в своей книге:

«Запорожское казачество давно поставлено в прямую генетическую связь с хищными печенегами, половцами и татарами, бушевавшими в южных степях на протяжении чуть не всей русской истории. Осевшие в Приднепровье и известные, чаще всего, под именем Черных Клобуков, они со временем христианизировались, русифицировались и положили начало, по мнению Костомарова, южнорусскому казачеству. Эта точка зрения получила сильное подкрепление в ряде позднейших изысканий, среди которых особенным интересом отличается исследование П. Голубовского. Согласно ему, между степным кочевым миром и русской стихией не было в старину той резкой границы, какую мы себе обычно представляем. На всем пространстве от Дуная до Волги, «лес и степь» взаимно проникали друг друга, и в то время как печенеги, торки и половцы оседали в русских владениях, сами русские многочисленными островками жили в глубине торкских кочевий. Происходило сильное смешение кровей и культур. И в этой среде, по мнению Голубовского, уже в киевскую эпоху стали создаваться особые воинственные общины, в составе которых наблюдались как русские, так и кочевые инородческие элементы».

Эту концепцию Н.И. Ульянов развивает и в дальнейшем, внося в нее этносоциальные уточнения:

«Фигура запорожца не тождественна с типом коренного малороссиянина, они представляют два разных мира. Один – оседлый, земледельческий, с культурой, бытом, навыками и традициями, унаследованными от киевских времен. Другой – гулящий, нетрудовой, ведущий разбойную жизнь, выработавший совершенно иной темперамент и характер под влиянием образа жизни и смешения со степными выходцами. Казачество порождено не южнорусской культурой, а стихией враждебной, пребывавшей столетиями в состоянии войны с нею».

Здесь хочется возразить Н.И. Ульянову: а кто же, как не запорожские казаки, оградили «коренного малороссиянина» от турецкого нашествия, грозившего полным уничтожением не только «культуры, быта, навыков и традиций, унаследованных от киевских времен», но и самого украинского населения? Кто, как не запорожцы во главе с гетманом Петром Сагайдачным выступили против турок в 1614, 1615, 1616, 1620 гг., а затем в 1621 г. в битве при Хотине остановили экспансию Османской империи на север? В этом решающем для судеб украинского народа сражении участвовало 40 тысяч запорожских казаков, многие из которых полегли на поле брани, а сам Сагайдачный был смертельно ранен. Кто, как не гетман Михаил Дорошенко, командовавший в Хотинской битве полком, продолжил дело Сагайдачного и, как и он, погиб в бою со ставленниками Османов в Крыму в 1628 г.?

Украинский народ еще в былые времена сложил героические песни о боевых походах Сагайдачного и Дорошенки («А по пид горою яром долиною казаки йдут»). К сожалению, у нас эти песни известны гораздо меньше, чем, скажем, французский или немецкий героический эпос («Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах»).

И еще: именно Сагайдачный, вопреки бешеному противодействию поляков, добился в 1620 г. восстановления на Украине православной иерархии, ликвидированной впоследствии Брестской унией. И тогда же, предвосхитив политику Богдана Хмельницкого, отправил в Москву посланцев с предложением реестрового запорожского войска служить России.

Все эти факты, несомненно, хорошо известные Н.И. Ульянову, остались вне его книги, а на первый план выплыли другие факты – пусть тоже имевшие место, относящиеся к быту и нравам Запорожской Сечи, – бандитизм, разгульный образ жизни, убийства гетманов и т. д. В определенные периоды так оно и было, но это характерно не только для запорожского казачества, но и для всех военно-политических сообществ на Западе и Востоке на раннем этапе их развития. Викинги или саксы в X–XI веках жили таким же организованным разбоем, как и запорожцы в XV–XVI веках, и этот образ жизни повсеместно порождал жестокость и разгул. Документы и художественные произведения раннего Средневековья дают на этот счет богатый материал.

«Тут он замахнулся кошелем, в котором было серебро, и ударил конунга по носу так, что у того вывалилось два зуба, а сам он свалился в беспамятстве», – это вполне обыденный эпизод из жизни прославленного викинга Фритьофа.

А вот как разогревают себя воинственной песней, отправляясь на очередной разбой, немецкие рыцари из Шенкенбаха:

«Ну, как себе на пищу доходы соберу?» – вопрошает рыцарь-запевала. И рыцари хором предлагают выход – совершить налет на франконских купцов:

Франконцы с их сумою -
Вот это дичь по мне.
В глухом бору вдвойне.

Затем хор прославляет свою разбойную удаль:

Как только дичь завидим,
Так не устанем гнать,
Со всех сторон нахлынем,
Мы – рыцарская рать.

Что же касается случаев убийства казаками своих гетманов, то даже в цивилизованном Риме в эпоху его заката римские легионы, превратившиеся в разнузданные банды, нередко убивали избранных ими же императоров…

Так или иначе, но по мере того, как запорожское казачество превращалось в мощную военно-политическую силу, оно всё больше распространяло свое влияние и свою власть на огромную территорию по обеим сторонам Днепра, населенную, главным образом, украинскими крестьянами. Большая часть крестьян, в конце концов, попала в крепостную зависимость от казачьей верхушки, так называемой «старшины» (см. главу «Захват Малороссии казаками»). И примерно в то же время в среде казачьей верхушки зародился сепаратизм как стремление оградить свои интересы от притязаний более сильных соседей – Польского и Московского государства.

От сепаратизма к самостийничеству

«Но независимой державой Украйне быть давно пора…» – такие слова вкладывает Пушкин в уста гетмана Ивана Мазепы. Удивительно, но исторические факты, которые приводит Ульянов, говорят о другом. Ни гетман, ни казачья верхушка, во многом изменившаяся со времен Сагайдачного и Хмельницкого, не стремились к национальному суверенитету Украины. Их цели были гораздо более земными: защитить свои интересы – интересы казачьей старшины – как высшего привилегированного сословия Украины. Не суть важно при этом кому формально, а точнее номинально, принадлежала Украина. Но вот если аппетиты номинальных властителей Украины становились слишком велики и их экономические притязания угрожали благополучию верхушки казачества, сразу же возникало стремление обособиться от верховной власти.

В этом собственно и состояла суть сепаратизма: не независимое государство, а лавирование между сильными соседями с тем, чтобы вовремя перейти в более выгодное подданство – из польского в московское, из московского, если надо, в турецкое . Или шведское. Все эти процессы – то есть подлинную сущность сепаратизма – Ульянов раскрывает с исключительной последовательностью и доказательностью. Стоило бы процитировать здесь несколько страниц из его исследования, ибо емкость мысли ученого настолько высока, что пересказывать соответствующие фрагменты практически невозможно. Позволю себе лишь одну по необходимости пространную цитату, которая является, пожалуй, ключевой для понимания рассматриваемого вопроса:

«Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе Украину. Она отказала в этом Киевскому митрополиту Иову Борецкому, отправившему в 1625 г. посольство в Москву, не спешила отвечать согласием и на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о подданстве. Это важно иметь в виду, когда читаешь жалобы самостий-нических историков на «лихих соседей», не позволивших, будто бы, учредиться независимой Украине в 1648–1654 гг. Ни один из этих соседей – Москва, Крым, Турция – не имели на нее видов и никаких препятствий ее независимости не собирались чинить. Что же касается Польши, то после одержанных над нею блестящих побед, ей можно было продиктовать любые условия. Не в соседях было дело, а в самой Украине. Там, попросту, не существовало в те дни идеи «незалежности», а была лишь идея перехода из одного подданства в другое. Но жила она в простом народе – темном, неграмотном, непричастном ни к государственной, ни к общественной жизни, не имевшем никакого опыта политической организации. Представленный крестьянством, городскими жителями – ремесленниками и мелкими торговцами, он составлял самую многочисленную часть населения, но вследствие темноты и неопытности, роль его в событиях тех дней заключалась только в ярости, с которой он жег панские замки и дрался на полях сражений. Все руководство сосредотачивалось в руках казачьей аристократии. А эта не думала ни о независимости, ни об отделении от Польши. Ее усилия направлялись, как раз, на то, чтобы удержать Украину под Польшей, а крестьян под панами, любой ценой. Себе самой она мечтала получить панство, какового некоторые добились уже в 1649 г., после Зборовского мира».

Существенно отметить, что сам Ульянов, раскрывая и, разумеется, осуждая узко эгоистическую сущность сепаратизма, отнюдь не был противником независимого украинского государства. Он с сожалением говорит о том, что в годы, когда в ряде восточноевропейских стран складывалась государственность, внутренние распри и анархия, господствовавшие в Запорожской Сечи, помешали этому процессу. Задавая себе вопрос, почему Украина не сделалась в то время самостоятельным государством, Ульянов пишет:

«Не здесь ли таится разгадка того, почему Украина не сделалась, в свое время, самостоятельным государством? Могли ли его создать люди, воспитанные в антигосударственных традициях? Захватившие Малороссию «казаченки» превратили ее как бы в огромное Запорожье, подчинив весь край своей дикой системе управления. Отсюда частые перевороты, свержения гетманов, интриги, подкопы, борьба друг с другом многочисленных группировок, измены, предательства и невероятный политический хаос, царивший всю вторую половину XVII века».

Можно указать еще на несколько мест из книги Ульянова, из которых ясно, что ее автор считал совершенно естественным развитие Украины в самостоятельное, независимое государство. Однако, как видим, ни в XV, ни в XVI, ни в XVII столетиях ни Украинского государства, ни даже самой идеи суверенной Украины не возникало.

Возникла эта идея много десятилетий спустя, уже после того, как Украина вошла в состав Российского государства.

После того, как произошло активнейшее взаимопроникновение и смешение русского и украинского этноса.

После того, как единое политическое, экономическое и культурное развитие привело к процветанию и русских, и украинцев.

Возникла в годы, когда Российская империя вступила в полосу предреволюционных потрясений.

Возникла как одна из маргинальных революционных идеологий, представляющих по сути не что иное как, причесанный под национально-освободительную идею, старый гетманский сепаратизм.

Возникла как отвлеченная умозрительная идея, сложившаяся в узком кругу интеллигенции и не имевшая ни поддержки, ни отклика в народе.

Эту-то идеологию и развенчивает Николай Иванович Ульянов, показывая, что она не имеет ни действительных исторических корней, ни политических оснований:

«Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит… Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. За все 300 лет пребывания в составе Российского государства Малороссия-Украина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью»».

В 1950-1960-е годы, когда Ульянов создавал свою книгу, были дополнительные причины, заставившие его самым решительным образом выступить против идеологии самостийничества. Он жил в это время в США. «Холодная война» была в самом разгаре. Благодаря своему положению и своим знакомствам, он хорошо знал о планах, существовавших тогда в правительственных кругах США, суть которых заключалась в том, чтобы ослабить Советский Союз, всячески способствовать его распаду на отдельные государства, а по возможности даже инициировать такой распад . Украинский национализм в эмиграции, на который собственно и опиралась эта политика в те годы, был не столько антисоветским, сколько антирусским, и в таких условиях призыв к отделению Украины в самостоятельное государство, породил бы резкий антагонизм между русским и украинским народами – опасность, которая не исключена и сегодня. Ульянов не был сторонником советской власти, но он был русский человек, и видеть распад страны – наследницы Российской империи – на отдельные государства, да еще по американскому сценарию, ему было горько и больно. Эта боль и выплеснулась на страницы его книги.

Сложно судить, как отнесся бы к своему труду Н.И. Ульянов, если бы он переиздавал его сегодня, когда государственная независимость Украины стала историческим фактом. Вчитываясь в книгу, все более утверждаешься в мысли, что Николай Иванович признал бы этот факт, ибо главным для него был не столько политический статус Украины, сколько гармоничные отношения между русским и украинским народами, основанные на их этническом единстве, на общности исторических судеб, на принадлежности к единому пласту религиозной, языковой, бытовой, поведенческой и художественной культуры.

Именно в этом смысл его книги.

«Нежный и звучный» против «великого и могучего»

«Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий», – говорит один из персонажей Чехова. И верно: украинский язык – один из самых мелодичных и благозвучных славянских языков. Недаром на нем сложено столько запоминающихся песен.

На протяжении многих столетий украинский язык развивался вольно и полнокровно, проходя те же этапы развития, что и большинство развитых языков мира. Он легко преодолел влияние польского языка в годы, когда Украина находилась под властью Польши, и делопроизводство велось на польском языке. Украинский язык вобрал в себя тогда не более 5–6 процентов польских слов. Для сравнения напомним, что английский язык после норманнского завоевания XI в. вобрал в себя до 70 процентов французской лексики.

После того, как в середине XVII в. Украина вошла в состав русского государства, на Украине стало постепенно складываться двуязычие. Большая часть городского населения и некоторая часть крестьянства владели как украинским, так и русским языком, чему способствовало их лексическое и грамматическое сходство. По свидетельству львовского профессора Оме-ляна Огоновского (кстати, видного деятеля самостийничества) в XVII в. «можно было не заметить никакой разницы между ру-тенским (так он называет украинский) и московским языком».

Русско-украинское двуязычие естественным образом сохранялось и в последующие десятилетия, и тот и другой язык использовался как в устной, так и в письменной речи: в быту, в деловом общении, в хозяйственной деятельности – по усмотрению самих говорящих.

В послепетровскую и в особенности в александровскую эпоху началось необычайно интенсивное развитие русского языка. На русском языке возникла богатейшая художественная литература, а позже, отвечая потребностям научно-технического прогресса, сложились значительные пласты научной, философской, технической лексики, а также соответствующая стилистика. Эти процессы еще более сблизили оба языка, и уже в середине XIX в. взаимопроникновение русского и украинского языков в среде образованной части украинского населения было настолько глубоким, что оба языка воспринимались как родные. И хотя русский язык завоевывал все более и более важные сферы человеческого общения, среди крестьян и городской бедноты продолжал доминировать украинский язык.

Особое значение имел тот факт, что русский язык стал языком художественной литературы как в России, так и на Украине. Украинские по происхождению писатели – Богданович, Капнист, Гнедич, Гоголь – стали писать на русском языке. Такое положение русского литературного языка вызывало раздражение националистически настроенной украинской интеллигенции, которая стала противопоставлять украинский язык русскому, объявив его чуждым, «великорусским». В книге Ульянова последовательно развенчивается и эта в общем надуманная и противоречащая историческим фактам концепция.

«Предметом самых неустанных забот, впрочем, был не разговорный, а литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком, занявшим в семье европейских языков одно из первых мест. Это русский язык.

Самостийники злонамеренно, а иностранцы и некоторые русские по невежеству, называют его «великорусским».

Великорусского литературного языка не существует, если не считать народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII–XIX веках. Тот, который утвердился в канцеляриях Российской империи, на котором писала наука, основывалась пресса и создавалась художественная литература, был так же далек от разговорного великорусского языка, как и от малороссийского. И выработан он не одними великорусами, в его создании принимали не меньшее, а может быть большее участие малороссы. Еще при царе Алексее Михайловиче в Москве работали киевские ученые монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и другие, которым вручен был жезл литературного правления. Они много сделали для реформы и совершенствования русской письменности. Велики заслуги и белоруса Симеона Полоцкого. Чем дальше, тем больше югозападные книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка – Дмитрий Ростовский, Стефан Яворский, Феофан Прокопович. При Петре наплыв малороссов мог навести на мысль об украинизации москалей, но никак не о русификации украинцев, на что часто жалуются самостийники…

Что касается Тараса Шевченко, то он был, как принято говорить, плоть от плоти украинский крестьянин, и ему было совершенно органично мыслить и писать на украинском языке.

Ни Котляревский, ни Шевченко не выходили в своем творчестве за пределы реальных возможностей украинского языка, не навязывали ему еще неразвившихся в нем функций, как это по существу предлагали делать представители украинофильской интеллигенции.

Ульянов убедительно показывает в своей книге абсурдность такого рода попыток. Он приводит характерный пример – попытки перевести православное богослужение на простонародный украинский язык.

Однако в пылу полемики Ульянов впадает в другую крайность, вообще отрицая факт существования полноценных литературно-художественных произведений на украинском языке: «…всё наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке», – говорит он.

Стремясь последовательно обосновать свою точку зрения, Ульянов склоняется к явной недооценке такого талантливого поэта как Тарас Шевченко. Русское общество, современное Шевченко, относилось к нему совсем по-другому, всячески приветствуя и поддерживая его творчество. Отход от этой традиции может вызвать лишь сожаление.

Не меньшее сожаление вызывает и тот факт, что у украи-нофилов XIX – начала XX столетия находятся последователи, стремящиеся ограничительными мерами воспрепятствовать нормальному функционированию русского языка в сегодняшней независимой Украине. Впрочем, все эти меры бессмысленны. Язык – в отличие от людей, которые на нем говорят, – никаким насильственным запретам не подчиняется.

В заключение необходимо сказать несколько слов о научном аппарате книги Н.И. Ульянова. В конце книги Ульянов приводит библиографические данные о работах, которые послужили основой для его исследования и на которые он неоднократно ссылается. Это известные труды С. Соловьева, Н. Костомарова, П. Голубовского, М. Грушевского, М. Драго-манова, М. Михновского, С. Щеголева, а также работы или отдельные высказывания А. Пыпина, В. Семевского, П. Милюкова, С. Мельгунова и ряда менее известных авторов.

В отношении концептуальных трудов позиция Ульянова выражена в тексте книги предельно ясно и в дополнительных комментариях не нуждается. Что касается ссылок на высказывания различных авторов по частным вопросам, которые цитируются главным образом по статьям в периодических изданиях, то здесь у сегодняшнего читателя может сложиться дезориентирующая картина. Дело в том, что за полстолетия, прошедшие со времени работы Ульянова над книгой, по тем же вопросам появилось немало материалов, как в научной, так и в общественно-политической периодике. В идеальном варианте следовало бы дополнить ссылки Ульянова указаниями на статьи, вышедшие после 1960 года и соответствующим комментарием к тем и другим. Это большой и кропотливый труд, который, возможно, будет выполнен в дальнейшем, если книга Ульянова выйдет в научном издании как памятник общественно-политической мысли, чего она, безусловно, заслуживает. Однако в настоящее время от таких комментариев и дополнений нам пришлось отказаться. Тем самым утратила смысл публикация раздела «Библиографические сноски».

5 . По ряду причин «Энеида» Вергилия стала в XVII–XVIII вв. объектом многочисленных комических переделок, практически повсюду в Европе. «Энеиды наизнанку» появились в Италии (Лалли), в Германии (Блумауер), в России (Н. Осипов). Во Франции их было не менее десяти, причем не только на литературном языке (Скаррон, Фюретьер и др.), но и на различных диалектах французского языка. Однако подлинным успехом и долговременным признанием пользовались только две «перелицованных» «Энеиды»: Поля Скаррона и Ивана Котляревского.

Приятного чтения!

Николай Иванович Ульянов

Происхождение украинского сепаратизма

Введение
Особенность украинского самостийничества - в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими «железными» законами не объяснимо. Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. Единственный образец «угнетения» - указы 1863 и 1876 гг., ограничивавшие свободу печати на новом, искусственно создававшемся литературном языке - не воспринимались населением как национальное преследование. Не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем. За все 300 лет пребывания в составе Российского Государства, Малороссия-Украина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью».

Когда-то считалось само собой разумеющимся, что национальная сущность народа лучше всего выражается той партией, что стоит во главе националистического движения. Ныне украинское самостийничество дает образец величайшей ненависти ко всем наиболее чтимым и наиболее древним традициям и культурным ценностям малороссийского народа: оно подвергло гонению церковнославянский язык, утвердившийся на Руси со времен принятия христианства, и еще более жестокое гонение воздвигнуто на общерусский литературный язык, лежавший в течение тысячи лет в основе письменности всех частей Киевского Государства, во время и после его существования. Самостийники меняют культурно-историческую терминологию, меняют традиционные оценки героев событий прошлого. Все это означает не понимание и не утверждение, а искоренение национальной души. Истинно национальное чувство приносится в жертву сочиненному партийному национализму.

Схема развития всякого сепаратизма такова: сначала якобы пробуждается «национальное чувство», потом оно растет и крепнет, пока не приводит к мысли об отделении от прежнего государства и создании нового. На Украине этот цикл совершался в обратном направлении. Там сначала обнаружилось стремление к отделению, и лишь потом стала создаваться идейная основа, как оправдание такого стремления.

В заглавии настоящей работы не случайно употреблено слово «сепаратизм» вместо «национализма». Именно национальной базы не хватало украинскому самостийничеству во все времена. Оно всегда выглядело движением ненародным, вненациональным, вследствие чего страдало комплексом неполноценности и до сих пор не может выйти из стадии самоутверждения. Если для грузин, армян, узбеков этой проблемы не существует, по причине ярко выраженного их национального облика, то для украинских самостийников главной заботой все еще остается доказать отличие украинца от русского. Сепаратистская мысль до сих пор работает над созданием антропологических, этнографических и лингвистических теорий, долженствующих лишить русских и украинцев какой бы то ни было степени родства между собой. Сначала их объявили «двумя русскими народностями» (Костомаров), потом - двумя разными славянскими народами, а позже возникли теории, по которым славянское происхождение оставлено только за украинцами, русские же отнесены к монголам, к туркам, к азиатам. Ю. Щербакивскому и Ф. Вовку доподлинно стало известно, что русские представляют собою потомков людей ледникового периода, родственных лопарям, самоедам и вогулам, тогда как украинцы - представители переднеазиатской круглоголовой расы, пришедшей из-за Черного моря и осевшей на местах, освобожденных русскими, ушедшими на север вслед за отступающим ледником и мамонтом. 1 Высказано предположение, усматривающее в украинцах остаток населения утонувшей Атлантиды.

И это обилие теорий, и лихорадочное культурное обособление от России, и выработка нового литературного языка не могут не бросаться в глаза и не зарождать подозрения в искусственности национальной доктрины.
* * *
В русской, особенно эмигрантской, литературе существует давнишняя тенденция объяснять украинский национализм исключительно воздействием внешних сил. Особенное распространение получила она после первой мировой войны, когда вскрылась картина широкой деятельности австро-германцев по финансированию организаций, вроде «Союза Вызволения Украины», по организации боевых дружин («Сичевые Стрельцы»), воевавших на стороне немцев, по устройству лагерей-школ для пленных украинцев.

Д. А. Одинец, погрузившийся в эту тему и собравший обильный материал, был подавлен грандиозностью немецких планов, настойчивостью и размахом пропаганды в целях насаждения самостийничества. 2 Вторая мировая война явила еще более широкое полотно в этом смысле.

Но с давних пор историки, и среди них такой авторитет, как проф. И. И. Лаппо, обратили внимание на поляков, приписывая им главную роль в создании автономистского движения.

Другой поляк, гр. Фаддей Чацкий, тогда же вступает на путь расового толкования термина «украинец». Если старинные польские анналисты, вроде Самуила Грондского, еще в XVII веке выводили этот термин из географического положения Малой Руси, расположенной на краю польских владений («Margo enim polonice kraj; inde Ukгаinа quasi provinсiа ad fines Regni posita»), 4 то Чацкий производил его от какой-то никому кроме него не известной орды «укров», вышедшей якобы из-за Волги в VII веке. 5

Поляков не устраивала ни «Малороссия», ни «Малая Русь». Примириться с ними они могли бы в том случае, если бы слово «Русь» не распространялось на «москалей».

Внедрение «Украины» началось еще при Александре I, когда, ополячив Киев, покрывши весь правобережный юго-запад России густой сетью своих поветовых школ, основав польский университет в Вильно и прибрав в рукам открывшийся в 1804 году харьковский университет, поляки почувствовали себя хозяевами умственной жизни малороссийского края.

Хорошо известна роль польского кружка в харьковском университете, в смысле пропаганды малороссийского наречия, как литературного языка. Украинскому юношеству внушалась мысль о чуждости общерусского литературного языка, общерусской культуры и, конечно, не забыта была идея нерусского происхождения украинцев. 6

Гулак и Костомаров, бывшие в 30-х годах студентами Харьковского университета, подверглись в полной мере действию этой пропаганды. Ею же подсказана и идея всеславянского федеративного государства, провозглашенная ими в конце 40-х годов. Знаменитый «панславизм», вызывавший во всей Европе яростную брань по адресу России, был на самом деле не русского, а польского происхождения. Князь Адам Чарторыйский на посту руководителя русской иностранной политики открыто провозгласил панславизм одним из средств возрождения Польши.

Польская заинтересованность в украинском сепаратизме лучше всего изложена историком Валерианом Калинкой, понявшим бессмысленность мечтаний о возвращении юга России под польское владычество. Край этот потерян для Польши, но надо сделать так, чтобы он был потерян и для России. 7 Для этого нет лучшего средства, чем поселение розни между южной и северной Русью и пропаганда идеи их национальной обособленности. В этом же духе составлена и программа Людвига Мерославского, накануне польского восстания 1863 года.

«Вся агитация малороссианизма - пусть перенесется за Днепр; там обширное пугачевское поле для нашей запоздавшей числом Хмельничины. Вот в чем состоит вся наша панславистическая и коммунистическая школа!.. Вот весь польский герценизм!». 8

Не менее интересный документ опубликован В. Л. Бурцевым 27 сентября 1917 г., в газете «Общее Дело» в Петрограде. Он представляет записку, найденную среди бумаг секретного архива примаса униатской Церкви А. Шептицкого, после занятия Львова русскими войсками. Записка составлена в начале первой мировой войны, в предвидении победоносного вступления австро-венгерской армии на территорию русской Украины. Она содержала несколько предложений австрийскому правительству на предмет освоения и отторжения от России этого края. Намечалась широкая программа мероприятий военного, правового, церковного порядка, давались советы по части учреждения гетманства, формирования сепаратистски настроенных элементов среди украинцев, придания местному национализму казацкой формы и «возможно полного отделения украинской Церкви от русской».

Пикантность записки заключается в ее авторстве. Андрей Шептицкий, чьим именем она подписана, был польский граф, младший брат будущего военного министра в правительстве Пилсудского. Начав свою карьеру австрийским кавалерийским офицером, он, впоследствии, принял монашество, сделался иезуитом и с 1901 по 1944 г. занимал кафедру львовского митрополита. Все время своего пребывания на этом посту он неустанно служил делу отторжения Украины от России под видом ее национальной автономии. Деятельность его, в этом смысле, один из образцов воплощения польской программы на востоке.

Программа эта начала складываться сразу же после разделов. Поляки взяли на себя роль акушерки при родах украинского национализма и няньки при его воспитании.

Они достигли того, что малороссийские националисты, несмотря на застарелые антипатии к Польше, сделались усердными их учениками. Польский национализм стал образцом для самого мелочного подражания, вплоть до того, что сочиненный П. П. Чубинским гимн «Ще не вмерла Украина» был неприкрытым подражанием польскому: «Jeszcze Polska ne zgineea».

Картина этих более чем столетних усилий полна такого упорства в энергии, что не приходится удивляться соблазну некоторых историков и публицистов объяснить украинский сепаратизм одним только влиянием поляков. 9

Но вряд ли это будет правильно. Поляки могли питать и взращивать эмбрион сепаратизма, самый же эмбрион существовал в недрах украинского общества. Обнаружить и проследить его превращение в видное политическое явление - задача настоящей работы.
Запорожское казачество
Когда говорят о «национальном угнетении», как о причине возникновения украинского сепаратизма то либо забывают, либо вовсе не знают, что появился он в такое время, когда не только москальского гнета, но самих москалей на Украине не было. Он существовал уже в момент присоединения Малороссии к Московскому Государству, и едва ли не первым сепаратистом был сам гетман Богдан Хмельницкий, с именем которого связано воссоединение двух половин древнего русского государства. Не прошло и двух лет со дня присяги на подданство царю Алексею Михайловичу, как в Москву стали поступать сведения о нелояльном поведении Хмельницкого, о нарушении им присяги. Проверив слухи и убедившись в их правильности, правительство вынуждено было послать в Чигирин окольничего Федора Бутурлина и думного дьяка Михайлова, дабы поставить на вид гетману неблаговидность его поведения. «Обещал ты гетман Богдан Хмельницкий со всем войском запорожским в святой Божией церкви по непорочной Христовой заповеди перед святым Евангелием, служить и быть в подданстве и послушании под высокой рукой его царского величества и во всем ему великому государю добра хотеть, а ныне слышим мы, что ты желаешь добра не его царскому величеству, а Ракочию и, еще хуже, соединились вы с неприятелем великого государя Карлом Густавом, королем шведским, который с помощью войска запорожского его царского величества, отторгнул многие города польские. И ты гетман оказал пособие шведскому королю без соизволения великого государя, забыл страх Божий и свою присягу перед святым Евангелием». 10

Хмельницкого упрекали в своеволии, в недисциплинированности, но не допускали еще мысли об отложении его от Московского Государства. А между тем, ни Бутурлин, ни бояре, ни Алексей Михайлович не знали, что имели дело с двоеданником, признававшим над собой власть двух государей, факт этот стал известен в XIX веке, когда историком Н. И. Костомаровым найдены были две турецкие грамоты Мехмет-Султана к Хмельницкому, из которых видно, что гетман, отдавшись под руку царя московского, состоял в то же время подданным султана турецкого. Турецкое подданство он принял еще в 1650 году, когда ему послали из Константинополя «штуку златоглаву» и кафтан, «чтобы вы с уверенностью возложили на себя этот кафтан, в том смысле, что вы теперь стали нашим верным данником». 11

Знали об этом событии, видимо, лишь немногие приближенные Богдана, в то время, как от казаков и от всего народа малороссийского оно скрывалось. Отправляясь в 1654 году в Переяславль на раду, Хмельницкий не отказался от прежнего подданства и не снял турецкого кафтана, надев поверх него московскую шубу.

Через полтора с лишним года после присяги Москве, султан шлет новую грамоту, из которой видно, что Богдан и не думал порывать с Портой, но всячески старался представить ей в неверном свете свое соединение с Москвой. Факт нового подданства он скрыл от Константинополя, объяснив все дело, как временный союз, вызванный трудными обстоятельствами. Он по-прежнему просил султана считать его своим верным вассалом, за что удостоился милостивого слова и заверение в высоком покровительстве.

Двоедушие Хмельницкого не представляло чего-нибудь исключительного; вся казачья старшина настроена была таким же образом. Не успела она принести присягу Москве, как многие дали понять, что не желают оставаться ей верными. Во главе нарушивших клятву оказались такие видные люди, как Богун и Серко. Серко ушел в Запорожье, где стал кошевым атаманом, Богун, уманский полковник и герой Хмельничины, сложив присягу, начал мутить все Побужье.

Были случаи прямого уклонения от присяги. Это касается, прежде всего, высшего духовенства, враждебно относившегося к идее соединения с Москвой. Но и запорожцы, вовсе не высказывавшие такой вражды, вели себя не лучше. Когда Богдан окончательно решился отдаться царю, он запросил мнение Сечи, этой метрополии казачества. Сечевики ответили письмом, выражавшим их полное согласие не переход «всего малороссийского народа, по обеим сторонам Днепра живущего, под протекцию великодержавнейшего и пресветлейшего монарха российского». И после того, как присоединение состоялось и Богдан прислал им в Сечь списки с жалованных царских грамот, запорожцы выражали радость по поводу «закрепления и подтверждения превысоким монархом стародавних прав и вольностей войска малороссийского народа»; они воздавали «хвалу и благодарность Пресвятой Троице и поклоняемому Богу и нижайшее челобитствие пресветлейшему государю». Когда же дошло до присяги этому государю, запорожцы притихли и замолчали. Покрывая их, гетман всячески успокаивал московское правительство, уверяя, что «запорожские казаки люди малые, и то из войска переменные, и тех в дело почитать нечего». Только с течением времени Москве удалось настоять на их присяге. 12

Когда началась война с Польшей и соединенное русско-малороссийское войско осаждало Львов, генеральный писарь Выговский уговаривал львовских мещан не сдавать города на царское имя. Представителю этих мещан Кушевичу, отказавшемуся от сдачи, переяславский полковник Тетеря шепнул по латыни «вы постоянны и благородны».

Сам Хмельницкий к концу войны сделался крайне неприветлив со своими коллегами - царскими воеводами; духовник его, во время молитвы, когда садились за стол, перестал поминать царское имя, тогда как полякам, с которыми воевали, старшина и гетман оказывал знаки приязни. После войны они решились на открытое государственное преступление, нарушив заключенный царем виленский договор с Польшей и вступивши в тайное соглашение с шведским королем и седмиградским князем Ракочи о разделе Польши. Двенадцать тысяч казаков было послано на помощь Ракочи. 13 Все три года, что Хмельницкий находился под московской властью, он вел себя как человек, готовый со дня на день сложить присягу и отпасть от России.

Приведенные факты имели место в такое время, когда царской администрации на Украине не существовало, и никакими насилиями она не могла восстановить против себя малороссов. Объяснение может быть одно: в 1654 году существовали отдельные лица и группы, шедшие в московское подданство неохотно, и думавшие о том, как бы скорей из него выйти.

Николай Иванович Ульянов

Происхождение украинского сепаратизма

Введение

Особенность украинского самостийничества - в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими «железными» законами не объяснимо. Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. Единственный образец «угнетения» - указы 1863 и 1876 гг., ограничивавшие свободу печати на новом, искусственно создававшемся литературном языке - не воспринимались населением как национальное преследование. Не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем. За все 300 лет пребывания в составе Российского Государства, Малороссия-Украина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью».

В заглавии настоящей работы не случайно употреблено слово «сепаратизм» вместо «национализма». Именно национальной базы не хватало украинскому самостийничеству во все времена. Оно всегда выглядело движением ненародным, вненациональным, вследствие чего страдало комплексом неполноценности и до сих пор не может выйти из стадии самоутверждения. Если для грузин, армян, узбеков этой проблемы не существует, по причине ярко выраженного их национального облика, то для украинских самостийников главной заботой все еще остается доказать отличие украинца от русского. Сепаратистская мысль до сих пор работает над созданием антропологических, этнографических и лингвистических теорий, долженствующих лишить русских и украинцев какой бы то ни было степени родства между собой. Сначала их объявили «двумя русскими народностями» (Костомаров), потом - двумя разными славянскими народами, а позже возникли теории, по которым славянское происхождение оставлено только за украинцами, русские же отнесены к монголам, к туркам, к азиатам. Ю. Щербакивскому и Ф. Вовку доподлинно стало известно, что русские представляют собою потомков людей ледникового периода, родственных лопарям, самоедам и вогулам, тогда как украинцы - представители переднеазиатской круглоголовой расы, пришедшей из-за Черного моря и осевшей на местах, освобожденных русскими, ушедшими на север вслед за отступающим ледником и мамонтом. Высказано предположение, усматривающее в украинцах остаток населения утонувшей Атлантиды.

* * *

Д. А. Одинец, погрузившийся в эту тему и собравший обильный материал, был подавлен грандиозностью немецких планов, настойчивостью и размахом пропаганды в целях насаждения самостийничества. Вторая мировая война явила еще более широкое полотно в этом смысле.

Другой поляк, гр. Фаддей Чацкий, тогда же вступает на путь расового толкования термина «украинец». Если старинные польские анналисты, вроде Самуила Грондского, еще в XVII веке выводили этот термин из географического положения Малой Руси, расположенной на краю польских владений («Margo enim polonice kraj; inde Ukгаinа quasi provinсiа ad fines Regni posita»), то Чацкий производил его от какой-то никому кроме него не известной орды «укров», вышедшей якобы из-за Волги в VII веке.

Польская заинтересованность в украинском сепаратизме лучше всего изложена историком Валерианом Калинкой, понявшим бессмысленность мечтаний о возвращении юга России под польское владычество. Край этот потерян для Польши, но надо сделать так, чтобы он был потерян и для России. Для этого нет лучшего средства, чем поселение розни между южной и северной Русью и пропаганда идеи их национальной обособленности. В этом же духе составлена и программа Людвига Мерославского, накануне польского восстания 1863 года.

Впервые опубликована в Мадриде в 1966 г.

Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими «железными» законами не объяснимо. Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. Единственный образец «угнетения» — указы 1863 и 1876 гг., ограничивавшие свободу печати на новом, искусственно создававшемся литературном языке, не воспринимались населением, как национальное преследование. Не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества, состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем. За все 300 лет пребывания в составе Российского Государства, Малороссия-Украина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью ».

Когда-то считалось само собой разумеющимся, что национальная сущность народа лучше всего выражается той партией, что стоит во главе националистического движения. Ныне украинское самостийничество дает образец величайшей ненависти ко всем наиболее чтимым и наиболее древним традициям и культурным ценностям малороссийского народа: оно подвергло гонению церковно-славянский язык, утвердившийся на Руси со времен принятия христианства и еще более жестокое гонение воздвигнуто на общерусский литературный язык, лежавший, в течение тысячи лет в основе письменности всех частей Киевского Государства, во время и после его существования. Самостийники меняют культурно-историческую терминологию, меняют традиционные оценки героев и событий прошлого. Все это означает не понимание и не утверждение, а искоренение национальной души. Истинно национальное чувство приносится в жертву сочиненному партийному национализму.

Схема развития всякого сепаратизма такова: сначала, якобы, пробуждается «национальное чувство», потом оно растет и крепнет, пока не приводит к мысли об отделении от прежнего государства и создании нового. На Украине этот цикл совершался в обратном направлении. Там сначала обнаружилось стремление к отделению и лишь потом стала создаваться идейная основа, как оправдание такого стремления.

В заглавии настоящей работы, не случайно употреблено слово «сепаратизм» вместо «национализма». Именно национальной базы не хватало украинскому самостийничеству во все времена . Оно всегда выглядело движением не народным, не национальным, вследствие чего страдало комплексом неполноценности и до сих пор не может выйти из стадии самоутверждения. Если для грузин, армян, узбеков этой проблемы не существует, по причине ярко выраженного их национального облика, то для украинских самостийников главной заботой все еще остается доказать отличие украинца от русского. Сепаратистская мысль до сих пор работает над созданием антропологических, этнографических и лингвистических теорий, долженствующих лишить русских и украинцев какой бы то ни было степени родства между собой. Сначала их объявили «двумя русскими народностями» (Костомаров), потом — двумя разными славянскими народами, а позже возникли теории, по которым славянское происхождение оставлено только за украинцами, русские же отнесены к монголам, к туркам, к азиатам. Ю. Щербакивскому и Ф. Вовку доподлинно стало известно, что русские представляют собою потомков людей ледникового периода, родственных лопарям, самоедам и вогулам, тогда, как украинцы — представители переднеазийской круглоголовой расы, пришедшей из-за Черного моря и осевшей на местах освобожденных русскими, ушедшими на север вслед за отступающим ледником и мамонтом. Высказано предположение, усматривающее в украинцах остаток населения утонувшей Атлантиды.И это обилие теорий, и лихорадочное культурное обособление от России, и выработка нового литературного языка не могут не бросаться в глаза и не зарождать подозрения в искусственности национальной доктрины.

В русской, особенно эмигрантской, литературе существует давнишняя тенденция объяснять украинский национализм исключительно воздействием внешних сил. Особенное распространение получила она после первой мировой войны, когда вскрылась картина широкой деятельности австро-германцев по финансированию организаций, вроде «Союза Вызволения Украины», по организации боевых дружин («Сичевые Стрельцы»), воевавших на стороне немцев, по устройству лагерей-школ для пленных украинцев. Д. А. Одинец, погрузившийся в эту тему и собравший обильный материал был подавлен грандиозностью немецких планов, настойчивостью и размахом пропаганды в целях насаждения самостийничества. Вторая мировая война явила еще более широкое полотно в этом смысле.

Но с давних пор историки, и среди них такой авторитетный, как проф. И. И. Лаппо, обратили внимание на поляков, приписывая им главную роль в создании автономистского движения.

Поляки, в самом деле, по праву могут считаться отцами украинской доктрины. Она заложена ими еще в эпоху гетманщины. Но и в новые времена их творчество очень велико. Так, самое употребление слов «Украина» и «украинцы» впервые в литературе стало насаждаться ими . Оно встречается уже в сочинениях графа Яна Потоцкого. Другой поляк, гр. Фаддей Чацкий, тогда же вступает на путь расового толкования термина «Украинец». Если старинные польские анналисты, вроде Самуила Грондского, еще в XVII веке выводили этот термин из географического положения Малой Руси, расположенной на краю польских владений ("Margo enim polonice kraj; inde Ukraina quasi provincial ad fines Regni posita"), то Чацкий производил его от какой-то никому кроме него не известной орды «укров», вышедшей якобы из-за Волги в VII веке.

Поляков не устраивала ни «Малороссия», ни «Малая Русь». Примириться с ними они могли бы в том случае, если бы слово «Русь» не распространялось на «москалей». Внедрение «Украины» началось еще при Александре I, когда, ополячив Киев, покрывши весь правобережный юго-запад России густой сетью своих поветовых школ, основав польский университет в Вильно и прибрав к рукам открывшийся в 1804 году харьковский университет, поляки почувствовали себя хозяевами умственной жизни малороссийского края .

Гулак и Костомаров, бывшие в 30-х годах студентами Харьковского университета, подверглись в полной мере действию этой пропаганды. Ею же подсказана и идея всеславянского федеративного государства, провозглашенная ими в конце 40-х годов. Знаменитый «панславизм», вызывавший во всей Европе яростную брань по адресу России, был на самом деле не русского, а польского происхождения . Кн. Адам Чарторыйский на посту руководителя русской иностранной политики открыто провозгласил панславизм одним из средств возрождения Польши.

Польская заинтересованность в украинском сепаратизме лучше всего изложена историком Валерианом Калинкой, понявшим бессмысленность мечтаний о возвращении юга России под польское владычество. Край этот потерян для Польши, но надо сделать так, чтобы он был потерян и для России. Для этого нет лучшего средства, чем поселение розни между южной и северной Русью и пропаганда идеи их национальной обособленности . В этом же духе составлена и программа Людвига Мерославского, накануне польского восстания 1863 года.

«Вся агитация малороссианизма — пусть перенесется за Днепр; там обширное пугачевское поле для нашей запоздавшей числом Хмельничины. Вот в чем состоит вся наша панславистическая и коммунистическая школа!... Вот весь польский герценизм!».

Не менее интересный документ опубликован В. Л. Бурцевым 27 сентября 1917 г., в газете «Общее Дело» в Петрограде. Он представляет записку, найденную среди бумаг секретного архива примаса униатской Церкви А. Шептицкого, после занятия Львова русскими войсками.Записка составлена в начале первой мировой войны, в предвидении победоносного вступления австро-венгерской армии на территорию русской Украины. Она содержала несколько предложений австрийскому правительству на предмет освоения и отторжения от России этого края. Намечалась широкая программа мероприятий военного, правового, церковного порядка, давались советы по части учреждения гетманства, формирования сепаратистки настроенных элементов среди украинцев, придания местному национализму казацкой формы и «возможно полного отделения украинской Церкви от русской».

Пикантность записки заключается в ее авторстве. Андрей Шептицкий, чьим именем она подписана, был польский граф, младший брат будущего военного министра в правительстве Пильсудского. Начав свою карьеру австрийским кавалерийским офицером, он, впоследствии, принял монашество, сделался иезуитом и с 1901 по 1944 г. занимал кафедру львовского митрополита. Все время своего пребывания на этом посту он неустанно служил делу отторжения Украины от России под видом ее национальной автономии. Деятельность его, в этом смысле, один из образцов воплощения польской программы на востоке.

Программа эта начала складываться сразу же после разделов. Поляки взяли на себя роль акушерки при родах украинского национализма и няньки при его воспитании. Они достигли того, что малороссийские националисты, несмотря на застарелые антипатии к Польше, сделались усердными их учениками. Польский национализм стал образцом для самого мелочного подражания, вплоть до того, что сочиненный П. П. Чубинским гимн «Ще не вмерла Украина» был неприкрытым подражанием польскому: «Еще Польска не сгинела».

Происхождение украинского сепаратизма

Издательство «ИНДРИК» Москва 1996

От редакции

Предлагаемая вниманию читателя книга Николая Ивановича Ульянова «Происхождение украинского сепаратизма» - единственный научный труд во всей мировой историографии, специально посвященный этой проблеме. Созданный почти 30 лет назад, он представляет для нас интерес, прежде всего тем, что не связан с сегодняшними политическими событиями, точнее - не ими порожден, и все же оглушительно современен. Такая судьба редко выпадает на долю академического исследования. Вряд ли следует удивляться и тому, что он появился в эмиграции: в нашей стране столь «несвоевременные» мысли просто не могли зародиться. Это в свою очередь побуждает нас задуматься над вопросом, что представляла собою российская эмиграция, что означает она для нас сегодня.

Мы долгое время были лишены мощного слоя культуры, созданного в эмиграции после октябрьского переворота 1917 года и гражданской войны. Волею судеб за рубежом оказалось более 3 миллионов человек. Точное число неизвестно, о нем спорят. Бесспорно лишь, что большинство эмигрантов были людьми образованными. Более того, там оказалась элита российской культуры, по творческому потенциалу сопоставимая с той частью, которая осталась в стране (не забудем при этом о потерях, понесенных в годы гражданской войны от голода, эпидемий, а больше - от чисто физического уничтожения).

Другая волна, последовавшая за второй мировой войной, не уступая ей по численности, не могла тягаться с первой по другим статьям. Но и среди эмигрантов этой волны также были поэты и писатели, ученые и конструкторы, просто предприимчивые люди и просто неудачники...

Сейчас к нам возвращаются многие имена. В основном это писатели, философы- мыслители типа Н. А. Бердяева или Г. П. Федотова. Нельзя не признать, что примеры тут не могут не быть случайными. Мы еще плохо знаем то огромное наследие, которое нам оставлено. Его еще предстоит изучить, освоить. Ясно лишь, что оно в известной мере способно заполнить те зияющие бреши, которые образовались в нашей культуре, самосознании и самопознании за последние 70 лет.

Судьба каждого человека неповторима. За такой затертой фразой стоят, однако, совсем не банальные события и жизненные судьбы, редко заканчивавшиеся более или менее благополучно. Эмиграция - не подарок судьбы, а вынужденный шаг, связанный с неизбежными утратами. Такой путь проделал и Н. И. Ульянов, которого, можно сказать, сам ход истории вытолкнул за пределы страны.

Начало жизни было сравнительно благополучным. Николай Иванович родился в 1904 году в Санкт-Петербурге. По завершении среднего образования поступил в 1922 году в Петербургский университет на историко-филологический факультет. По окончании университета в 1927 году академик С. Ф. Платонов, ставший его учителем, предложил талантливому юноше аспирантуру. После он работал преподавателем Архангельского педагогического института, а в 1933 году возвратился в Ленинград, став старшим научным сотрудником Академии наук.

За считанные годы выходят его первые книги: «Разинщина» (Харьков, 1931), «Очерки истории народа Коми-Зырян» (Ленинград, 1932), «Крестьянская война в Московском государстве начала XVII в.» (Ленинград, 1935), ряд статей. Ему была присуждена ученая степень кандидата исторических наук. Своего воплощения ждали многие научные замыслы. Но верстку очередной книги Ульянова рассыпали: летом 1936 года он был арестован... После убийства Кирова и в преддверии показательных процессов Ленинград чистили от интеллигенции.

Жизнь 32-летнего ученого была растоптана, а научная работа прервана на долгие годы. Отмеренный ему срок в 5 лет (сведущие люди знают - такой «мягкий» приговор с шаблонным обвинением в контрреволюционной пропаганде давался «ни за что») он отбывал в лагерях на Соловках, а затем в Норильске.

Он был выпущен на свободу в самый канун войны и вскоре взят на окопные работы. Под Вязьмой вместе с другими попал в плен. Пригодилась зэковская сметка: бежал из немецкого лагеря, прошел несколько сот километров по немецким тылам и разыскал в дальних пригородах осажденного Ленинграда свою жену. Более полутора лет они жили по глухим деревням на оккупированной территории. От голода спасала профессия жены, Надежды Николаевны: врач нужен всегда и везде...

Осенью 1943 года оккупационные власти отправили Н. И. и Н. Н. Ульяновых на принудительные работы в Германию. Здесь, под Мюнхеном, Ульянов работал на автомобильном заводе автогенным сварщиком (не продолжил ли гулаговскую «специальность»?). После разгрома Германии этот район оказался в американской зоне. Забрезжила новая угроза насильственной репатриации. Минувшие годы лишили Н. И. Ульянова иллюзий: сталинский режим на родине не сулил возвращения к научной работе, скорее снова лагеря. Выбор был не велик. Но и на Западе никто его не ждал. После долгих мытарств в 1947 году перебрался в Касабланку (Марокко), где продолжил работу сварщиком на металлургическом заводе французского концерна «Шварц Омон». Он оставался здесь до начала 1953 года, что дало повод подписывать первые статьи, начавшие появляться в эмигрантской печати, псевдонимом «Шварц-Омонский», от которого веяло лагерным юморком.

Как только жизнь начала мало-мальски входить в нормальную колею, Н. И. Ульянов решил посетить Париж: французский протекторат над Марокко облегчал тогда такое путешествие. Поездка стала переломным моментом в жизни. «...Впервые за свою эмиграцию увидел настоящую культурную Россию. Это было глотком свежей воды. Буквально отдохнул душой», - писал он своей супруге. Среди новых знакомых, приветливо встретивших его, были С. Мельгунов, Н. Берберова, Б. Зайцев и многие другие. За первой последовали другие поездки, появилась возможность пользоваться крупными библиотеками, возобновилась научная работа, открылась перспектива публикации трудов.

Конец 40-х - начало 50-х годов вошли в историю как глухая эпоха «холодной войны». Каждой войне нужны свои бойцы. Попытки втянуть Н. И. Ульянова в их фалангу, предпринятые в начале 1953 года (он был приглашен Американским комитетом по борьбе с большевизмом в качестве главного редактора русского отдела радиостанции «Освобождение»), не увенчались успехом. Борьба против большевистского режима была в тех условиях неотделима от борьбы против родины, ее единства, ее народов. Такие политические манипуляции были несовместимы с убеждениями Николая Ивановича. Заглянув за кулисы политической сцены, уяснив стратегические замыслы ее режиссеров, он решительно отошел от них. Весной 1953 года последовал переезд в Канаду (здесь он, в частности, начал читать лекции в Монреальском университете), а с 1955 года стал преподавателем Йельского университета (штат Коннектикут, город Нью-Хейвен).

Собственно, только с 1955 года возобновляется в полном объеме научная деятельность Н. И. Ульянова. Лучшие и наиболее плодотворные в жизни любого ученого годы (с 32 до 51 года) были безвозвратно утрачены. Можно лишь удивляться, что 19-летний перерыв не притупил вкуса к науке. В то же время жесткие изломы судьбы развили у него критические оценки действительности, сделали его острым полемистом, что сказалось на всем последующем творчестве. В сочетании с энциклопедическим складом ума все это превратило его в последовательного ниспровергателя шаблонных схем, расхожих истин и схоластических концепций. Именно здесь коренится отгадка его особого места в историографии. Он по праву может быть назван историческим мыслителем, истинные масштабы которого уяснены нами далеко не в полной мере по причине почти полной неизвестности его трудов для российских научных кругов.

Разговор о творчестве Н. И. Ульянова - большой и сложный. Помимо научных работ ему принадлежат два исторических романа - «Атосса», повествующий о войнах Дария со скифами, и «Сириус», описывающий последние годы Российской империи, события первой мировой войны и февральской революции. С известной долей условности можно сказать, что оба они как бы символизируют верхнюю и нижнюю хронологические планки его научных интересов. Его статьи рассеяны по страницам журналов «Возрождение» (Париж) и «Новый журнал» (Нью-Йорк), газет «Новое русское слово» (Нью-Йорк) и «Русская мысль» (Париж), а также многих других зарубежных периодических изданий, сборников статей, английской «Энциклопедии России и Советского Союза», англоязычной научной периодики. Бурную полемику вызывали в свое время его статьи о роли русской интеллигенции в судьбах России, характеристики отдельных исторических деятелей («Северный Тальма» об Александре I и «Басманный философ» о взглядах П. Я. Чаадаева), о славянофобстве Маркса («Замолчанный Маркс») и др. Широкий отклик вызвал его доклад «Исторический опыт России», произнесенный в Нью-Йорке в 1961 году на праздновании 1100-летия российской государственности. Но, пожалуй, центральное место в его исторических изысканиях занимает «Происхождение украинского сепаратизма». Работа над этим исследованием заняла более 15 лет. Отдельные его части публиковались в различных изданиях задолго до появления монографии в целом. Они сразу же привлекли к себе внимание. По мере прояснения масштаба замысла и мастерства исполнения росло не только внимание, но и противодействие. Чем иначе объяснить тот факт, что эта книга, не имеющая себе равных в освещении избранного предмета исследования, не смогла быть опубликована в США? Пусть читателя не вводит в заблуждение обозначение на титульном листе «Нью-Йорк, 1966». Книга была набрана и отпечатана в Испании, в Мадриде, где для этого не было, собственно, подходящих условий, о чем свидетельствует архаичная уже к тому времени дореволюционная орфография и грамматика, которой не пользовался и сам автор. Видимо, архаичны были и наборщик, и сама типография, что обусловило также наличие многочисленных опечаток.

Весьма странной была последующая судьба книги. Она довольно быстро разошлась. Лишь впоследствии обнаружилось, что большая часть тиража попала не к читателям, а была скуплена заинтересованными лицами и уничтожена. Монография вскоре стала библиографической редкостью. Тем не менее, второго издания не последовало. Научный труд дохода не приносит, издан он был на личные средства автора (ушедшего в 1973 году на пенсию), а спонсоров, видимо, не нашлось...

Не будем касаться здесь содержания книги или давать ей какую-то окончательную оценку. Читатель найдет в ней и сильные стороны, и отдельные недоработки. Что-то, вероятно, вызовет у него возражения и желание поспорить. Да и трудно ожидать иного, когда речь идет о столь острой проблеме. Не исключено, что найдутся и такие читатели, на которых ознакомление с книгой подействует как прикосновение к обнаженному зубному нерву. Но такова природа объекта исследования. Важно, однако, что автор нигде не оскорбил чьего-либо национального чувства. На аргументы же надо отвечать контраргументами, а не вспышками страстей.

К сожалению, автор уже не сможет возразить своим оппонентам или поговорить с людьми, воспринявшими его взгляды (хотя бы и частично). Н. И. Ульянов умер в 1985 году и похоронен на кладбище Йельского университета. Думается все же, что сам он с огромным интересом выслушал бы конструктивные замечания и объективно аргументированную критику. В таком подходе нуждается любое научное исследование. Эти принципы исповедовал и сам автор, свидетельством чему служит все его творчество. Мы полагаем, что труд Н. И. Ульянова - такой памятник исторической мысли, знакомство с которым необходимо даже тем, кто стоит на иной точке зрения. А кто может - пусть напишет лучше.

В предисловии были использованы материалы книги: «Отклики. Сборник статей памяти Н. И. Ульянова (1904- 1985)». Под ред. В. Сечкарева. Нью-Хейвен, 1986.

Предисловие (от автора)

Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими «железными» законами не объяснимо. Даже национального угнетения, как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения, у него нет. Единственный образец «угнетения» - указы 1863 и 1876 гг., ограничивавшие свободу печати на новом, искусственно создававшемся литературном языке, не воспринимались населением, как национальное преследование. Не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества, состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем. За все 300 лет пребывания в составе Российского Государства, Малороссия-Украина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью».

Когда-то считалось само собой разумеющимся, что национальная сущность народа лучше всего выражается той партией, что стоит во главе националистического движения. Ныне украинское самостийничество дает образец величайшей ненависти ко всем наиболее чтимым и наиболее древним традициям и культурным ценностям малороссийского народа: оно подвергло гонению церковно-славянский язык, утвердившийся на Руси со времен принятия христианства и еще более жестокое гонение воздвигнуто на общерусский литературный язык, лежавший, в течение тысячи лет в основе письменности всех частей Киевского Государства, во время и после его существования. Самостийники меняют культурно-историческую терминологию, меняют традиционные оценки героев и событий прошлого. Все это означает не понимание и не утверждение, а искоренение национальной души. Истинно национальное чувство приносится в жертву сочиненному партийному национализму.

В заглавии настоящей работы, не случайно употреблено слово «сепаратизм» вместо «национализма». Именно национальной базы не хватало украинскому самостийничеству во все времена. Оно всегда выглядело движением не народным, не национальным, вследствие чего страдало комплексом неполноценности и до сих пор не может выйти из стадии самоутверждения. Если для грузин, армян, узбеков этой проблемы не существует, по причине ярко выраженного их национального облика, то для украинских самостийников главной заботой все еще остается доказать отличие украинца от русского. Сепаратистская мысль до сих пор работает над созданием антропологических, этнографических и лингвистических теорий, долженствующих лишить русских и украинцев какой бы то ни было степени родства между собой. Сначала их объявили «двумя русскими народностями» (Костомаров), потом - двумя разными славянскими народами, а позже возникли теории, по которым славянское происхождение оставлено только за украинцами, русские же отнесены к монголам, к туркам, к азиатам. Ю. Щербакивскому и Ф. Вовку доподлинно стало известно, что русские представляют собою потомков людей ледникового периода, родственных лопарям, самоедам и вогулам, тогда, как украинцы - представители переднеазийской круглоголовой расы, пришедшей из-за Черного моря и осевшей на местах освобожденных русскими, ушедшими на север вслед за отступающим ледником и мамонтом. Высказано предположение, усматривающее в украинцах остаток населения утонувшей Атлантиды.

***

Поляки, в самом деле, по праву могут считаться отцами украинской доктрины. Она заложена ими еще в эпоху гетманщины. Но и в новые времена их творчество очень велико. Так, самое употребление слов «Украина» и «украинцы» впервые в литературе стало насаждаться ими. Оно встречается уже в сочинениях графа Яна Потоцкого. Другой поляк, гр. Фаддей Чацкий, тогда же вступает на путь расового толкования термина «Украинец». Если старинные польские анналисты, вроде Самуила Грондского, еще в XVII веке выводили этот термин из географического положения Малой Руси, расположенной на краю польских владений ("Margo enim polonice kraj; inde Ukraina quasi provincial ad fines Regni posita"), то Чацкий производил его от какой-то никому кроме него не известной орды «укров», вышедшей якобы из-за Волги в VII веке.

Гулак и Костомаров, бывшие в 30-х годах студентами Харьковского университета, подверглись в полной мере действию этой пропаганды. Ею же подсказана и идея всеславянского федеративного государства, провозглашенная ими в конце 40-х годов. Знаменитый «панславизм», вызывавший во всей Европе яростную брань по адресу России, был на самом деле не русского, а польского происхождения. Кн. Адам Чарторыйский на посту руководителя русской иностранной политики открыто провозгласил панславизм одним из средств возрождения Польши.

Польская заинтересованность в украинском сепаратизме лучше всего изложена историком Валерианом Калинкой, понявшим бессмысленность мечтаний о возвращении юга России под польское владычество. Край этот потерян для Польши, но надо сделать так, чтобы он был потерян и для России5a. Для этого нет лучшего средства, чем поселение розни между южной и северной Русью и пропаганда идеи их национальной обособленности. В этом же духе составлена и программа Людвига Мерославского, накануне польского восстания 1863 года.

«Вся агитация малороссианизма - пусть перенесется за Днепр; там обширное пугачевское поле для нашей запоздавшей числом Хмельничины. Вот в чем состоит вся наша панславистическая и коммунистическая школа!... Вот весь польский герценизм!»

Записка составлена в начале первой мировой войны, в предвидении победоносного вступления австро-венгерской армии на территорию русской Украины. Она содержала несколько предложений австрийскому правительству на предмет освоения и отторжения от России этого края. Намечалась широкая программа мероприятий военного, правового, церковного порядка, давались советы по части учреждения гетманства, формирования сепаратистки настроенных элементов среди украинцев, придания местному национализму казацкой формы и «возможно полного отделения украинской Церкви от русской».

Разделы